Церковное хоровое искусство С.В.Рахманинова
1. В до-рахманиновской русской музыке гениями такого рода были Чайковский и Мусоргский. Однако для них не стоял библейский вопрос «любви к прокаженному»: человек для них – феномен сложный, амбивалентный, многоплановый, но цельный, неразорванный в этическом знаке своих музыкально-стилевых характеристик. Юродивый у Мусоргского – более объект поэтизации, средоточие авторской ценностной базы, нежели знак дистанции, отделяющей данный духовный феномен от авторского «Я». И даже дистанция между Борисом-злодеем и Борисом-мучеником у Мусоргского выражена образно-интонационными средствами, без привлечения стилевых характеристик, имеющих «высокий» и «низкий» оценочный знак. Появление в поэтике Рахманинова эстрадного китча – свидетельство разрыва, дистанции между различными проявлениями человеческого духа, которую автор стремится преодолеть, и тем самым – характеристика «падшести», «разорванности» духа (термины Бердяева). Эстетическая оценка (банальное) трансформируется в этическую (профанное), становится ее символическим знаком. Недаром «цыганщина» раннего Рахманинова часто трансформируется в стихию хмельного разгула.
Помимо своей роли этико-персоналистического знака, профанное у Рахманинова выступает и знаком национальной самоидентификации. Для Рахманинова национальная принадлежность – не объект поэтизации, не средоточие идеалов, а боль и мука, от которой он не отрекается, а принимает как путь религиозного искупления, самоотождествляется с «убогим ликом» Родины, воплощенном в «цыганском надрыве». Антитеза китчу — сакральная сфера знаменного тематизма – у Рахманинова, с одной стороны, служит мерилом этико-эстетической дистанции и разрыва; с другой стороны, она предельно сближена с китчем, образуя с ним в процессе интонационно-стилевого взаимодействия единое амбивалентное качество: «Я царь – я раб – я червь – я бог!» (Г. Державин). «Цыганское помогало касаться труднодоступных, скрытых пружин жизни... постигать невнятный язык карамазовского в человеке». [2, с. 24].
